Академик Козлов: "Сохранить молодых ученых Академия не может"

Академик Козлов: "Сохранить молодых ученых своими силами Академия не может"

Интервью с вице-президентом РАН, директором математического института им. Стеклова (МИАН) Валерием Козловым.

Обострившееся противостояние Академии и Миннауки вызвало новую волну разговоров о гибели российской науки. Зачастую под этим подразумевается крушение старых административных структур, хотя реальная угроза, скорее, заключается в отсуствии новых. Тех самых структур и механизмов, которые бы позволили молодым ученым реализовывать свой потенциал, не покидая навсегда родные академические стены.  С просьбой рассказать о молодежной политике мы обратились  к тому, кто курирует в Президиуме Академии наук работу с молодыми учеными — к вице-президенту РАН, директору МИАНа (Математического института им. Стеклова), академику Валерию Васильевичу Козлову.

Министр науки и образования Андрей Фурсенко и его бывший заместитель Дмитрий Ливанов после единогласного голосования   Общего собрания РАН за свой вариант Устава,  заявили о юридическом не соответствии принятого документа российскому законодательству.  Вы понимаете, что они имели в виду?

Понимаю. Их позиция уже была изложена в отзыве на наш Устав. Прежде всего, по их мнению, в Уставе неправильно прописан статус Академии. С их точки зрения академия должна быть «учреждением». Мы же говорим об особом новом статусе «государственной академии наук». Мы исходим из того, что в гражданском кодексе могут быть «предусмотрены и специально определены другие формы организаций». И мы воспользовались этим, а также новой редакцией принятого закона о науке, считая, что Российская академия вполне заслуживает того, чтобы ей этот особый статус присвоить. Зачем это было сделано? Дело в том, в существующем российском законодательстве «учреждения» не могут сами создавать, закрывать или реорганизовывать подведомственные организации. А в «Законе о науке» четко прописано, что РАН имеет право это делать. Какой вывод из этого? Да, наше законодательство противоречиво, но ведь не мы представляли в Госдуме этот закон о науке. Миннауки и есть то ведомство, которое отвечает за регулирование взаимоотношений закона и науки.  Я бы сказал, что точка зрения Миннауки носит почти издевательский характер по отношению к нам. Мы же не первый год вместе работаем, и там прекрасно знают, что таких юридических противоречий полно, их надо устранять, а не заводить диалог в тупик. Нельзя же строить на этих несоответствиях отношения между министерством и Академией. Естественнее было бы наоборот, чтобы в Миннауки помогали нам преодолевать эти противоречия.  Министерство рассматривает нас как оппонентов, а мы должны быть союзниками.

Однако в широкой прессе  в связи с Уставом больше всего  комментариев вызвал совсем не пункт о статусе Академии, а отсутствие возрастных ограничений на руководящих постах.

Что касается первоначального проекта нового Устава, то в одной из его статей возрастное ограничение для руководителей (до 70 лет)  было четко прописано. Однако нам юристы указали, что такого рода ограничения могут вводиться только на уровне законов, а устав Академии – это не закон. И нам пришлось этот пункт снять. Хотя мы знаем, что когда хотели решить вопрос об омоложении ректорского корпуса, то ввели поправку в закон о высшем образовании. Так что и в законодательном плане вопрос о возрастных ограничениях в Академии также просто решается. Хотя с другой стороны внутри Академии никто не отменял наше внутреннее  постановление Президиума, которое также содержит по сути то же ограничение (до 70 лет). 

В Англии нет возрастных ограничений для ученых- руководителей, а в Германии эти ограничения очень жесткие, но никто не говорит, что английская молодежь в науке отстает от немецкой  и не имеет условий реализации. Так и в нашем случае, волнует скорее не то, как выполняется постановление Президиума или чистота перед законом составителей Устава, а результат: отсутствие механизмов продвижения молодых ученых. Что изменится в Академии в этом отношении?

Сложный вопрос. Все понимают, что как-то надо достигать возрастного равновесия, чтобы, не обижая и не дискриминируя старший научный состав,  дать возможность развиваться молодым. Я думаю, что чувство справедливости в этих вопросах должно быть определяющим. Понимаете, мне очень трудно обсуждать эту проблему. Во-первых,  потому что мне лично не очень свойственно отодвигать молодых, чтобы занять административные позиции. И, во-вторых, потому что у нас в институте вообще к молодежи отношение, как мне кажется, очень внимательное. Хотя я понимаю, что это не распространяется на всю Академию…     

По легенде Петр Леонидович Капица заметил, что, чем раньше ученый получил значимый результат, тем большим тормозом для развития науки он становится в старости. Вы согласны с этим наблюдением?

Частично это справедливо. Во всяком случае, на моей памяти есть ряд примеров, когда заслуженные и даже выдающиеся ученые, достигнув почтенного возраста, будучи на руководящих постах, не оказывали стимулирующего, позитивного влияния на исследования. Вдруг получалось, что вокруг такого руководителя не было достойного приемника, и он разводит руками: «мол, сами видите, незаменим».

Именно поэтому так болезненно воспринимается цифра, которую сейчас упоминают каждый день в прессе: средний возраст российских академиков 70 лет. Хотя почему бы академику и не быть пожилым? Но все понимают, что именно они и определяют приоритеты,  хотя науку чаще всего двигают уже не они. 

Я с этим согласен, но это не только сугубо академическая проблема. В высшей школе примерно та же ситуация. Часто люди крайне болезненно расстаются с руководящими постами — это устоявшаяся традиция, связанная с тем, что такие должности давали доступ к определенного рода благам. Хотя мне удивительно, когда я вижу, как люди держатся за административные посты, потому что сам я очень остро ощущаю, как эта рутинная работа  уводит человека от творчества, от самого счастливого состояния. Видимо, иных она уводит навсегда.

Хотелось бы, чтобы бремя административной ответственности молодые могли ощутить на себе и, если оно окажется тяжким, от него отказаться. А пока так: когда заходит речь о количестве международных публикаций или когда надо кого-то в Кремле предъявить, то тут о молодых вспоминают, а у себя в институтах они не являются реальными игроками на административном поле.  Как это можно изменить?

Может быть, нам немецкие традиции в этом смысле ближе, и нам бы следовало тоже перейти на четкую регламентацию выхода на пенсию. У нас, например, в институте это как-то естественным образом происходит. Оба моих заместителя довольно молодые люди, одному вот только что исполнилось сорок лет. Мы стараемся находить консенсус в этом смысле. Хотя это и не просто: у нас из 120 научных сотрудников 30 академиков и «член-коров» и тоже много пожилых людей.

Есть такая грустная шутка: так же, как в армии, проблема дедовщины во многом определяется системной дырой (отсутствием унтер-офицеров — реального младшего командного состава, который бы ночевал в казармах), в нашей науке своеобразная «дедовщина» тоже связана с отсутствием младшего командного состава, который реально определял бы климат в институтах.

К сожалению, у нас есть «разрыв» поколений. У нас нет аналога постдоков (postdock). Эта позиция очень популярна на Западе. И мы эту нехватку явно ощущаем. Тем более, что в рамках пилотного проекта модернизации РАН предусматривается сокращение уже имеющихся бюджетных ставок на 20 %. Как же тогда брать молодых? Чтобы выйти из положения, мы придумали следующее: создать для выпускников аспирантуры временные контрактные позиции сроком от года до трех с тем, чтобы они оставались в орбите институтов и чтобы впоследствии их взять на постоянные места. Это и были бы такие своеобразные научные отряды быстрого реагирования. Мы таким способом взяли 300 молодых человек в институты центрального региона. В этом году ожидается более серьезный отбор. Слава Богу, намечается конкуренция. Если коснуться нашего института, то у нас третий год работает научно-образовательный центр. Откровенно говоря, когда мы его открывали, я думал: «Если придут человек 10, уже хорошо». Но сейчас к нам приходят 70-80 студентов в основном с 4-го и 5-го курсов, слушают лекции, сдают экзамены, пишут научные работы. Я очень обеспокоен тем, как бы не упустить этих ребят. Мы для них, конечно, расширим аспирантуру, потому что среди них есть с десяток просто выдающихся молодых ученых. И это для нас очень ценно.

Недавно проходила встреча Координационного совета молодых ученых с представителями администрации Президента (Д. Поллыева), Министра науки образования А. Фурсенко и вас. Какое у вас осталось впечатление от этой встречи?

Во-первых, мне даже неловко произносить слова «молодые ученые». Это были молодые по возрасту люди, но как ученые они были уже сформировавшиеся и зачастую международно-признанные исследователи. Наша первая встреча пока проходила в основном в виде монолога с «взрослой» стороны. Каждому из нас было предложено высказаться о том, как мы сами представляем проблему научной молодежи. И каждый это сделал, указывая на причины, по которым обострилась проблема молодых ученых в России. Хотя главные причины почти всем более или менее понятны. Конечно, кратко высказалась и другая сторона. Но для более обстоятельного разговора я хочу пригласить в апреле Координационный совет на рабочую встречу в Академию, чтобы выслушать, как они, зная академическую жизнь изнутри, видят и оценивают свое будущее. Я уверен, им есть что сказать. Это уже было ясно из тех пожеланий, которые мы услышали. Прежде всего, было выражено желание работать в современных условиях — вроде нашего института…

Но все же знают, что «Стекловка» по условиям работы — приятное исключение. Если мы пройдем дальше по улице Вавилова и заглянем к вашим «соседям», то там обстановка иная…

Да, именно поэтому молодежь хочет, чтобы все институты были оборудованы на современном уровне, чтобы в них работали профессионалы с мировым именем, чтобы была возможность карьерного роста, чтобы были соответствующие зарплаты и чтобы была возможность решить жилищный вопрос. Спрашивается: как это вместе все решить? Оттого, что мы собрали этот молодежный Координационный совет, мы же механизмы решения этих проблем от них получить не можем. Ведь когда два года назад мы в ходе модернизации РАН подготовили программу, где средняя зарплата научного сотрудника была в 30 тысяч рублей, то это казалось существенным достижением. Но насколько это сейчас способно решить проблемы молодых ученых?

Если спроецировать хотя бы на одну из названных проблем — жилищную, то не очень способно. На Общем собрании было названо, сколько квартир в каждом отделении РАН выделено молодым ученым (в одном отделении 134 квартиры, в другом — 124 квартиры и т.д.) При этом все знали, что квартиры дают, исходя из условий проживания и количества детей. Таким образом, посредственный ученый, являясь многодетным отцом, получает квартиру, а «восходящая звезда» с его единственным, но не менее любимым ребенком, рассмотрев перспективу еще год «кантоваться» в общежитии, плюет на все и уезжает на Запад. Хотя ясно: если бы зарплаты обоих позволяли взять ипотечный кредит, то эту проблему не надо было решать путем раздачи единичных бесплатных квартир. Однако, когда кредитный комитет любого банка посмотрит на 30 тысяч рублей отца семейства с как минимум двумя иждивенцами (неработающая мать и ребенок), то, скорее всего, никакого кредита такому неплатежеспособному заемщику он не даст.

Мы и сами понимаем, что в рамках утвержденного пилотного проекта не можем закрыть вопрос с молодежным жильем. И потому, исходя из тех финансов, что имеем — а они до 2010 года четко регламентированы — не будем делить небольшие суммы, чтобы латать разные дыры, а все ресурсы бросим на одну проблему — на повышение зарплаты. Но надо быть честными и признать, что на сегодняшний день решить комплексно проблему сохранения молодых ученых сама Академия собственными усилиями не может. Тут должно быть совместное движение навстречу со стороны правительства, бизнес-структур, тех же банков. Пока существуют ножницы между финансовыми условиями, которые требуют банки, и между финансовыми условиями, которые есть в Академии для ученых – и не только молодых (большинство вполне зрелых сотрудников тоже не могут себе позволить взять ипотечный кредит) – мы не сдвинемся с места. И надо заметить, что эти ножницы уже не так велики и их можно было бы свести к нулю с помощью льготных банковских программ. Но чтобы вести такой диалог банками, сами понимаете, нужно участие третьей стороны – государства. Сейчас пока что мы ищем участки земли, чтобы отдать их под инвестиционный «долгоиграющий» проект для молодежного жилья. Да, мы запустили некоторые такие программы, но этого все равно недостаточно. Так что, к сожалению, на многие ваши прямые вопросы внутри Академии пока ответов нет.

В СССР Академии наук не приходилось объясняться с обществом. А обществу, в свою очередь не приходилось предъявлять ученым претензий — так очевидны и значимы были решаемые задачи. Но сейчас даже узнать о том, что делается в академических институтах, невозможно. Как в этом смысле будет меняться информационная политика РАН?

Академия, увы, не делает всего, что возможно. За те шесть лет, что я работаю вице-президентом, несколько раз принимались по этому поводу постановления Президиума, подписывались различные соглашения, но потом все затихало. Теперь, наконец, создано новое подразделение Президиума — управление по информационной деятельности. Оно пытается выстроить другую систематическую политику, которая тоже потребует вложений.

Обычно на вопрос, «почему у вас в институте не выпускаются пресс-релизы», руководство отвечает так: «Пресс-секретари привыкли получать по 1,5 тысячи долларов. А мои научные сотрудники получают 200 долларов. Даже если бы у меня были эти лишние полторы тысячи, я бы их потратил на более важные дела». А ведь научный сотрудник, которому бы уже доплачивали, предположим, 500 долларов, мог был раз в месяц вывешивать на сайте института краткое, адаптированное содержание статей и/или монографий, которые вышли у его коллег.

Да, я согласен. Я бы добавил, что и сами сайты должны регулярно обновляться и поддерживаться. И для этого тоже много денег не надо.

Такое ощущение, что главное в этом вопросе — непонимание со стороны руководителей научных институтов важности этой задачи. Некоторые из них реагируют весьма болезненно: «почему мы должны отчитываться, нам деньги нужны, а не байки о нас». Хотя в новых условиях именно "байки" зачастую приносят деньги. Как, на ваш взгляд, сейчас должен строиться диалог ученого с обществом?

Это очень важный и одновременно трудный вопрос. Общество в целом меняется, меняется и его отношение к образованию и науке. Происходит сдвиг ценностей и приоритетов. Конечно, отвечать на этот вопрос нужно применительно к нашим условиям. Я считаю, что ученому не только не стыдно, но даже необходимо рассказывать о своей деятельности. И внутри самого научного сообщества, и во внешнем мире. Просвещать общество или объяснять, чем занимается он сам, его лаборатория или институт — это тоже задача ученого. А уж если то, чем занимается ученый, еще и имеет какие-то инновационные продолжения, то это уже прагматическая необходимость. Многие, кстати, считают наоборот: зачем мы будем об этом вещать в прессе, если есть конкретные бизнес-структуры, вот с ними и надо вести диалог. Да, сейчас есть некоторые банки, которые готовы вкладываться в инновационные долгоиграющие проекты, но чтобы их количество увеличилось, необходимо распространять информацию в широкой аудитории. Ведь наука, и академия в частности, много сделали для государства и страны. Тогда ученые решали государственные, экономические, военные и политические задачи. Понятно, что тогда занятие наукой считалось очень почетным. Когда я заканчивал мехмат МГУ в 1972 году, мне казалось, что лучше всего остаться в родном университете, а если не получится, то попасть в академический институт. Это считалось очень престижным. Понятно, что космическая программа, ядерный проект — все это базировалось на достижениях наших ученых. Сейчас есть такая точка зрения: у нас достаточно оружия, чтобы держать равновесие, нам не до этого, надо решать экономические проблемы. Но давайте вспомним: бюджет страны во многом формируется от продажи природных ресурсов. А кто эти месторождения открыл? За их открытием тоже стоят фундаментальные исследования наших знаменитых академиков, которые ездили с экспедициями и руководили практической работой. А за последние лет 15-20 не было разведано ни одного месторождения! Но это не означает, что их нет. Просто перед нашими учеными таких задач власть и бизнес не ставят. Нет заказа. Вот другой показательный пример. До недавнего времени монополистами по производству очищенного инсулина для диабетиков были США, Германия и Дания. А для отечественных технологий, давно разработанных, нужны были не такие уж большие средства. Мэр Москвы Юрий Лужков, узнав о том, что в Академии наук есть возможности наладить выпуск чистого инсулина, подписал соглашение с РАН, и в институте биоорганической химии под руководством академика Мирошникова был налажен выпуск инсулина в том количестве, в котором это требуется в год целой Москве. Но ведь не дело, чтобы это производство существовало в академическом институте. Я имею в виду то, что в Академии должно продолжаться создание и испытание других лекарств, а эту, уже налаженную линию, должен подхватить бизнес. Но линия работает четвертый год, а вне Академии так ничего и не создано. Похоже, что наука у нас в стране очень слабо востребована.

Тем более важно напомнить о необходимости популяризации науки. Среди журналистов современная математика в этом смысле считается самой сложной областью. Есть мнение, что про математику можно рассказывать в специализированных изданиях для молодежи. Это может быть проверенный «Квант», могут быть современные «Этюды»… В широкой прессе (за исключением редких попыток вроде публикаций Дмитрия Абрарова), не принято писать о современной математике, разве что в связи с премиями.  Как вы к этому относитесь?

Я хочу поделиться своими личными оценками, понимая, что не все коллеги со мной согласятся. Математика, конечно, тоже нуждается в попытках популяризации. Кажется, что поле для разговора есть со всеми читателями, зрителями и слушателями. Ведь того школьного курса математики, который у всех нас за плечами, вполне должно хватить, чтобы вызвать интерес к математическим теле-радио передачам и статьям. Однако заметим, что передачи по истории, литературе, искусству всегда вызывают живой интерес, а с математикой такого не происходит... Вот, например, тот же случай с Перельманом. Его получение, или точнее — неполучение Филдсовской медали было связано с нестандартными поворотами психологического характера. Это привлекло много внимания, и неудивительно, что журналисты попытались объяснить, в чем же состояла задача, которую он решил. К сожалению, мало кто смог это сделать, хотя эту задачу как раз можно наглядно объяснить, в отличие от других сложных задач, за которые дают премии, и которые уж точно непосвященной публике объяснить трудно. Было как-то в прессе сказано, что надо доказать, что сфера обладает таким свойством, что любой замкнутый контур можно стянуть в одну точку. В действительности все наоборот: надо было доказать, что только сфера обладает таким свойством. Вы поймите, я журналистов не осуждаю, они попытались подойти к этой задаче и даже ее «творчески» развить: были ведь и объяснения, что доказательство Перельмана имеет отношение и к устройству Вселенной, но это явный перебор.

Но ведь это тоже показательная история. Никто из ученых грамотно не объяснил журналистам математическую суть.

Но для этого надо понимать, что современная математика не позволяет делать таких прямых бросков от решения задачи к устройству мира. Порог вхождения в современную математику слишком высок. Поверьте, это объективная трудность. Вот я приведу простой пример. Я шестой годы слушаю каждый вторник доклады на заседании Президиума. И очень редко ставятся у нас математические доклады. В основном — химия, наука о земле. По общественным и гуманитарным наукам доклады слушаются с большим интересом, вызывают оживленные дискуссии. А вот уже когда физики начинают рассказывать о строении вещества, о лазерных технологиях, о квантовой оптике, я уже вижу, что их «птичий язык» понимают меньше половины присутствующих. Математические же доклады вообще не вызывают реакции. Даже когда их делают наши самые выдающиеся ученые. Ну, не завязывается потом дискуссия, понимаете?! А с другой стороны есть ведь такие области, где применяется чистая, абстрактная математика в простых, понятных вопросах.

Например?

В области защиты информации, которая актуальна для всего общества и во все времена. Ведь вопросы шифрования и дешифровки сообщений возникли очень давно. Я когда-то сам удивился, когда узнал, что те ученые–математики, чьи имена мы помним со школы, свой хлеб зарабатывали именно как шифровальщики. Вот, может быть, многие читатели из школы помнят теорему Виета. Но, оказывается, не за эту теорему его ценили современники, а за то, что он был одним из самых выдающихся шифровальщиков своего времени. Поэтому он имел привилегию входить к королю Франции в любое время. И у нас тоже при царском дворе была такая служба. Вот в связи с 300-летним юбилеем великого Леонарда Эйлера я хочу рассказать историю из его жизни. Эйлер приехал в Россию примерно с той же с целью, с какой сейчас наша молодежь едет в западные университеты – найти работу. В Петербурге он много и успешно занимался математикой, и в частности, состоял в переписке с другим математиком Гольдбахом. Между прочим, в этой переписке они обсуждали некоторые математические вопросы, которые до сих пор не решены. А сам Гольбах, немец по происхождению, оказывается, жил в Москве и состоял на государственной службе в российском министерстве иностранных дел в должности криптографа (шифровальщика). И потому за успехи в службе Гольдбаху был присвоен чин тайного советника, что соответствовало генеральскому чину. А Эйлер, как академик, имел чин действительного статского советника, что соответствовало чину полковника. Эйлер, конечно, понимал, что как математик он сильнее Гольбаха. И однажды Эйлер попросил у Екатерины Второй тоже чин тайного советника. На что императрица ответила: «У меня генералов много, а Эйлер только один».

Вопросы, имеющие отношение к с задаче защиты информации, — это давняя и весьма почитаемая в обществе область, напрямую связанная с математикой. И об этом можно много интересного рассказать, касаясь и истории науки, и жизни ученых. То есть там, где можно проследить связь от абстрактной математики к конкретному применению, там, где эта связь существует — там надо пытаться это популярно рассказать. Нет ничего страшного в том, что не все задачи можно объяснить в газете. В физике, в биологии, в химии тоже есть такие задачи, хотя много и других, которые как раз легко описать более понятным языком. Но не стоит думать, что в математике таких задач нет.

О чем еще, кроме защиты информации, стоило бы рассказать?

Думаю, стоило бы, прежде всего, ответить на общие вопросы: что собой представляет современная математика, какие задачи должны быть ключевыми и как она должна развиваться? Эти вопросы не новые, но каждый раз в свое время на них отвечают по-разному. В этом смысле очень важным моментом для математики было начало ХХ века. В 1900-м году на втором Международном математическом конгрессе Давид Гильберт сформулировал знаменитые 23 задачи, которые теперь именуются «проблемами Гильберта». Тогда он сказал, что от решения этих задач будет зависеть прогресс математики. С тех пор решили почти все задачи. Осталась неприступной гипотеза Римана, пока никто не знает, как к ней подступиться.

А он оказался прав, и эти задачи действительно определили развитие математики?

Я бы с этим не согласился. Эти задачи, вырванные из общего контекста науки, были очень трудны и носили спортивный характер. В них может быть только два ответа – «да» или «нет». Поэтому мне ближе другая точка зрения, которую высказал, на мой взгляд, один из самых глубоких математиков в истории, Анри Пуанкаре. Его доклад на первом Международном конгрессе назывался «Математическая физика и будущее математики». Он считал, что прогресс математики в первую очередь зависит не от таких спортивных, хотя и красивых задач, а от того, насколько естественно и органично математика будет взаимодействовать с другими дисциплинами, в первую очередь – с физикой. Во всяком случае, моя собственная научная жизнь прошла именно в этом ключе. Я не хочу сказать, что решение трудных задач оказалось бесполезным. Конечно, нет. Но возьмем пример с той же теоремой Ферма. Да, она была решена благодаря героическим усилиям людей, которые всю творческую жизнь положили на ее решение. Но какое же влияние оказало доказательство теоремы Ферма на развитие остальной математики? Внятно ответить трудно, хотя работы Куммера по проблеме Ферма оказали заметное влияние на развитие алгебры. Может быть, есть не больше десятка математиков, которые могут воспринять окончательное доказательство теоремы Ферма. …

… И усвоить и развить? 

Я думаю, разбирая доказательство, они его усвоили, а вот на счет того, что развили… Проблема стояла столько лет, столько вокруг было шуму, и казалось, что сейчас мы ее решим и поймем … почти все! Но нет, такого не произошло.

А с другими задачами Гильберта как получилось?

Например, одна из проблем Гильберта — шестая — была сформулирована менее формально. Речь шла о том, чтобы аксиоматический метод, который характерен для построения математики, в частности, для геометрии, распространить на математическую физику и теорию вероятностей. Как раз на этом пути, мне кажется, получены наиболее интересные результаты, которые и оказали наибольшее влияние. Возьмем аксиоматизацию теории вероятностей, которая была предложена Андреем Николаевичем Колмогоровым. Появление его небольшой книги стало, с одной стороны, решением части данной проблемы Гильберта, с  другой — оказало колоссальное влияние на развитие науки. Теперь все учебники по теории вероятностей начинают с того, что, по сути, пересказывают  эту книжку Колмогорова.

Как сам Гильберт оценивал по трудности и значимости сформулированные им задачи?

В своих лекциях он выделял три проблемы теории чисел. Доказать, что число два в степени корень из двух трансцендентно и, в частности, не является рациональным. Затем теорему Ферма и гипотезу Римана о нулях дзета-функций. Он предположил, что быстрее будет решена гипотеза Римана (кстати сказать, он сам ей занимался), потом он предполагал дожить до решения проблемы Ферма, а вот до доказательства того, что два в степени корень из двух — трансцендентно, не доживет никто из его студентов. В результате еще при жизни Гильберта наши математики Кузьмин и Гельфонд решили задачу «два в степени корень из двух». Теорему Ферма доказали уже после смерти Гильберта совсем недавно. А вот к гипотезе Римана так никто и подступиться не смог. Я считаю, что мы, конечно, не должны оставлять нерешенные задачи, но более важно понимать место математики в общем научном прогрессе… Математика в этом смысле стоит от технологий на шаг дальше, чем другие естественные науки и поэтому она не влияет непосредственно на технологический прогресс, который ощущает на себе каждый человек, но через другие науки ее влияние трудно переоценить. Вот это и надо показывать и популяризировать. Например, если мы рассказываем о такой популярной в СМИ теме, как современная генетика, то надо показывать, что ее развитие сейчас немыслимо без математики, не говоря уже о теоретической физике, где роль математики является ключевой.

Один из наших экспертов космолог Сергей Шандарин сравнил настоящую науку с разнообразным садом, в котором, помимо практичных деревьев, необходимо выращивать экзотические плоды, пусть не всегда понятно, как их сегодня употреблять…

Да, это вообще правильное отношение к фундаментальной науке! Мы можем где-то заблуждаться и в своих поисках находить совсем не то, на что надеялись. Но если смотреть на науку только под инновационным, прагматическим углом зрения, как это сейчас часто приходится слышать, то у нас так и останется одно простое «яблочное повидло».

Беседовала Ольга Орлова. Polit.ru.